надо перепичато\ать

Для кинестетика друг - кинестетик, это не передаваемо..
Когда человек просто чувствует когда тебе физически необходимо объятие или сам тянется обнять или уткнутся носом в шею, просто так, когда реагирует так же сильно как ты на запахи...когда берет за руку, просто чтобы ощутить прикосновение..и тепло кожи.

У меня есть такой друг. Он вчера приехал из другого города, просто чтобы провести пару часов вместе. У меня не так много тех, кто прошли со мной разные периоды жизни и все равно остались рядом. Мы знаем друг о друге разное, и хорошее и плохое, но все равно остаемся друзьями..все равно остаемся.
Это один из тех моих человечков, с которыми я могу воплотить желание лазить черт знает где и как, весь день бродить по непонятным заброшенным местам и окраинам города, валяться на траве и идти черт знает куда по свежеперерытому полю, просто чтобы сделать фотографию как туман стелиться по земле вдали. Одна бутылка воды на двоих, одна бутылка алкоголя. Искать не понятно кому и зачем построенные тунели, ловить эхо, сидеть на холме и рассматривать дали горизонта, слушать музыку каких-то китайцев, жевать наспех оборванные с куста терпкие, но невероятно вкусные ягоды терна..ходить мимо полигона с пушками, гадая - попадет ли в тебя снаряд или останемся живы?

У меня сейчас непростой период и порой приходится бороться с самой собой. Видимо как защитная реакция усилилось во мне мужское начало. И косплей, и увлечения..
Он же, ласково заглянув в глаза просит оставаться женственной. Говорит что я прекрасна такой, какая есть. Хотя он приймет меня и другой, и мы оба это знаем.
Но есть такие люди, ради улыбки которых хочется творить чудеса.

На волчьем кургане, на нашем холме мы были до того последний раз около 5 лет назад. Тогда все было иначе. Но нам все так же хорошо вместе.
И единственное, о чем я жалела, любуясь на город с самой высокой точки области, с моего места силы, это то, что у меня с собой нет скайпа и я не могу показать всю эту красоту той, что не так давно стала для меня одним из самых близких людей...
На холме меня посетило странное желание. Обручальное кольцо, которое я теперь ношу почти не снимая, правда на левой руке, вдруг будто сжало палец. Я сняла его и начала вертеть в руках. Желание оставить его здесь нарастало просто до непреодолимого. Мне вспомнился Румпель в первой серии третьего сезона "Однажды в сказке" с его куклой-воспоминанием и слова Бэлль, о том что иногда нужно освободить душу от старого, чтобы в ней нашлось место новому.
Кольцо я так и не выбросила. Положила в карман рюкзака, но пока больше надевать не тянет. Я пока не готова избавиться от прошлого полностью..
Но теперь точно знаю, что мой страх - не исполнится, - я не останусь одна. У меня есть мой сынок, преданные, готовые помочь друзья и мой огонек..

Эта песня сегодня крутилась в голове с момента, когда я открыла глаза.
Печально, когда человек живет одним днем и не ценит то, что у него есть.
Как же ты так? Это же твоя семья? Неужели можно так наплевательски к нам относится?!

В душе как выжги чем-то. Больно и обидно. А еще пусто. И слезы из глаз..
Месяц назад ты клялся мне и божился, что подобного не будет. Лишь бы мы снова были вместе и ты вернулся в семью. Неужели все слова, сказаные тогда - пусты?!
В любом случае, ты подарил мне сына, самое дорогое что у меня есть в жизни. Спасибо за это! Но больше так жить - я не могу.

Неделя, чтобы понять окончательно - прошлое не вернуть, или убедится что я неправа.
Надеюсь, ты все исправишь! Люблю тебя..пока что люблю.

Бывает, что звук превращается в свет,
А ты превращаешься в птицу.
И свету навстречу с наивным "привет"!
Навстречу волне и частице.

И свет обжигает и ты, как Икар,
Храня под рубахой "до встречи",
Срываешься в пропасть под рокот гитар,
Скрываешься в ласковый вечер.

Понты первого порядка: купить большую дорогую машину и Ролекс, читать Коэльо, презирать Донцову, любить худую блондинку с сиськами.

Понты второго порядка: купить маленькую стильную машинку и Ланжин. Читать Умберто Эко. Презирать Коэльо, любить ироничную брюнетку.

Понты третьего порядка: ездить на метро и такси, потому что так быстрее и дешевле, носить Свотч, читать Анну Гавальду, выключать воду, когда чистишь зубы. Никого не презирать, потому что это разрушает карму. Никого не любить, потому что ты еще не встретил своего человека.

Понты четвертого порядка: продать квартиру, машину и Ланжин. Поехать в Тибет, достичь нирваны, любить всех.

Понты высшего порядка: вернуться из Тибета, никому ничего не рассказывать, купить большую дорогую машину, на досуге читать Донцову, время смотреть на телефоне, любить маму своего ребенка. Осознавать, что любое быдло с Коэльо может оказаться достигшим нирваны Буддой.

Разбудили меня сразу два обстоятельства: Адайр застонал во сне, а Дойл с другой стороны от меня притих. Я заморгала, просыпаясь, и Дойл чуть сжал руку у меня на талии, предупреждая не двигаться. Я замерла, вжавшись в Дойла, а Адайр с другого бока продолжал постанывать.
Королева стояла у изножья кровати и смотрела на нас. О чем она думала, было мне непонятно, только явно не о чем-то хорошем.
Я погладила Адайра по голой спине, и он перестал стонать и заснул крепче. Лежащий по другую сторону от него Рис тоже не спал, как и я, – это я скорей почувствовала, чем услышала. Никка, Китто и Шалфей спали – дышали они ровно и глубоко.
Холод и Гален стояли у кровати, за спиной у королевы, словно хотели ее схватить, но не отваживались. Как защитить кого-то от самой королевы? Ответ – никак.
Она тихо, как будто не желая разбудить спящих, сказала, глядя на нас:
– Не знаю, кому завидовать больше – тебе, со всеми твоими мужчинами, или твоим мужчинам, обнявшим тебя. Я ощутила на вкус твою силу, Мередит, и скажу тебе, она очень, очень привлекательна. – Она отвернулась, хотя я и так вроде бы ничего не слышала. – Эймон меня ждет вместе со стражами, которых я выбрала на эту ночь. – Она опять глянула на меня: – Ты вдохновила меня взять сегодня в постель побольше народу.
Адайр напрягся, и я поняла, что он проснулся, хоть и не открыл глаза. Он притворялся спящим, как притворяется ребенок: главное – притворись хорошенько, и все чудовища уйдут.
Она вдруг хохотнула, и Адайр дернулся, будто звук его ударил – хоть этого и не могло быть.
Королева ушла смеясь, а нас все это как-то не очень позабавило.
Я подумала, где сейчас Баринтус, и Усна, и Аблойк, и даже Аматеон с Онилвином. Они теперь вроде бы мои, а значит, я должна их защищать. Я послала Риса узнать, где они. Немного погодя он пришел и привел их всех. Включая Готорна, Иви и Бри.
– Я спросил у королевы разрешения забрать твоих людей, и она дала выбор тем, кто с тобой еще не был. Они все решили пойти сюда. – Рис выглядел усталым, но довольным.
Баринтус оглядел кровать и покачал головой.
– Боюсь, все мы разом даже в этой кровати не поместимся.
Он не ошибся, но все же в ней поместилось больше народу, чем можно было подумать. Когда мы устроились – в такой толпе мне еще спать не приходилось, – откуда-то из ног постели донесся голос Аматеона. Думаю, он сказал за всех новых стражей:
– Спасибо, что послала за нами Риса.
– Вы теперь мои, Аматеон, в счастье и горести.
– В счастье и горести, – повторил Рис из глубины комнаты.
– Здесь не человеческий зал бракосочетаний, – буркнул Холод от дверей.
Дойл прижался ко мне плотнее, и я расслабилась в его объятиях.
– Брак может кончиться разводом, а то и просто кто-нибудь из супругов сбежит, – сказал Дойл. – Мерри к своим обязанностям относится строже.
– Так что, – спросила я темноту, – в бедности мы будем жить или в богатстве?
– Вот не знаю, – ответил Рис. – Вряд ли мне понравится бедность.
– Спокойной ночи, Рис, – сказала я. Он засмеялся.
Откуда-то ближе к двери отозвался Гален:
– В болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас.
Слова прозвучали как обещание и как роковое предсказание одновременно.
Голос Онилвина долетел из темноты, достаточно далекий, чтобы догадаться – ему местечка в кровати не досталось.
– То есть ты связываешь свою судьбу с нами? Будешь нашей защитой и нашей судьбой?
– Защитой – да, но судьба твоя в твоих руках, Онилвин. Никто ее у тебя не отберет.
– Королева говорит, что наши судьбы в руках у нее, – сказал он тихо, как всегда говорят люди в сонной темноте.
– Нет, – ответила я, – нет. Ничьей судьбой не хочу распоряжаться. Слишком большая ответственность.
– Разве быть королевой – не значит именно это?
– Судьба моего народа зависит от меня, да, но у каждого есть свой выбор. У тебя свободная воля, Онилвин.
– Ты в это действительно веришь?
– Да, – сказала я и уткнулась лицом в затылок Адайра. От него пахло свежей древесной стружкой. Адайра никто не попросил подвинуться, и я невольно задумалась, что сделала с ним Андаис, кроме того, что обкромсала волосы.
– Абсолютный монарх, который верит в свободную волю? Разве это не против правил? – спросил Онилвин.
– Нет, – сказала я, не поднимая головы от шеи Адайра. – С моими правилами это согласуется. – Голос у меня стал протяжнее, я соскальзывала в сон.
– Кажется, мне понравятся твои правила, – проговорил Онилвин тоже сонным голосом.
– Правила – это да, – заметил Рис, – но вот домашняя работа...
– Домашняя работа! – удивился Онилвин. – Сидхе не работают по хозяйству.
– Мой дом – мои порядки, – сказала я.
Онилвин и еще несколько не заснувших стражей попытались поспорить.
– Хватит, – сказал Дойл. – Будете делать, что скажет принцесса.
– А то что? – спросил голос, который я не опознала.
– А то отправитесь обратно к нежным ласкам королевы.
Молчание в ответ было многозначительное и довольно тревожное.
– Ну, если мне придется мыть окна, секс должен быть чертовски хорош. – Кажется, это был Усна.
– Такой и есть. – А это Рис.
– Заткнись, Рис, – попросил Гален.
– Я только правду говорю.
– Хватит, – сказала я. – Я устала, и если ждут, что я завтра хоть что-то смогу делать хорошо, то мне надо выспаться.
Опять тишина и шорохи тел под простынями. И тихий вопрос Иви издалека:
– А насколько хорошо?
И ответ Риса от двери:
– Очень...
– Спокойной ночи, Рис, – сказала я. – И спокойной ночи, Иви. Спите уже.
Я почти заснула, окутанная двойным теплом Дойла и Адайра, когда услышала шепот. По голосу я поняла, что один из говорящих – Рис, а второй, как мне показалось, – Иви. Я бы на них нашипела, но сон уже накрыл меня толстым теплым одеялом. Если б я ждала, пока все замолчат, мы бы вообще не заснули. Хочется Рису травить Иви байки о сексе – и пусть травит. Только в я детали не слышала.
Последнее, что донеслось до моего слуха, – приглушенный очень мужской смешок. На следующее утро я узнала, что Рис своими эротическими сказками собрал целую толпу. Он поклялся самым торжественным образом, что не врал и не преувеличивал. Мне пришлось ему поверить, но я пообещала самой себе, что никогда больше не дам ему засидеться допоздна, травя байки тем, кто не бывал в одной постели со мной. Если я не прослежу, он создаст мне такую репутацию, с которой не выживет никто, даже богиня плодородия. Рис сказал, что я скромничаю. А я сказала ему, что я всего лишь смертная, а как может одна смертная женщина удовлетворить запросы шестнадцати бессмертных сидхе?

Просто проснутся в чудесном настроении, после вечера гуляния под дождем, пускай и начался он со слез. Но на причале все поменялась, настроение по чуть-чуть исправилось. Спрятать кофты, чтобы они намокли, подставить лицо дождю, - он смывает и очищает все. Для меня так было всегда! А потом было прыганье по лужам и блуждания по парку. В конце - убегания от ливня, чтобы спрятаться под низкими ветками огромной ели. Разойтись не могли примерно часа 2)) Кучу тем интересных подняли и обсудили. Настроение просто потрясающее...
Так вдохновилась, что даже написала пост Вэйлу, на котором недели 2 стопорилась просто...
А ночью..яркие и красочные сны, близкие люди, театр и странный спектакль из Обломова на сцене театра Ви. Настя Чемезова, таскающая на руках подаренного мне проходящим мимо мальчиком лемура. Женька, танцующий перед кулисой и просто ободряюще подмигивающий и обнимающий. Настя Эмма, сидящая со мной сначала в зале. Кто-то устраивающий затемнение, чтобы мы успели поменять декорации, хотя мы уже просто болтали и дурели, забыв о публике. Две то ли 10 то ли 11 летние девочки, наглые довольно таки, но иногда такие милые и по-детски растерянные, за которых мы почему-то взяли на себя опеку. Мы гуляли по городу, он был и нашим и не нашим, и было хорошо! Потому видимо я проснулась с хорошим настроением...

Женька пропал из моей жизни на 2 года. Мы поругались. Сильно.
А когда-то он был едва ли не самый близкий мой друг. Хотя Эир конечно ближе.
И вот - он вернулся. Так странно. Как порыв свежего ветра. И много всего поменялось, и многое вернулось из того, чего мне сильно не хватало..
Но вполне возможно он переедет в Харьков или Киев после лета. Как Эир уехал в Днепр и мы потерялись. А еще этот их автостоп в Баку, по странам в которых полувоенное состояние...
Не буду думать об этом. Страшно!

Утром проснутся с песней в голове. Земфира - Нахер мне город. Кажется может быть реальным)
Буду думать о хорошем. Мысли материальны. Вполне!

С улыбкой я открыла глаза. Гнев, замешательство – все это исчезло, сдулось ветром, пахнувшим сухими листьями и чем-то пряным, будто я ощущала аромат чего-то, что наполовину помнила, наполовину мне снилось. Это была неукрощенная ночь, и неукрощенную магию она могла тебе дать, если ты способен воспринять ее. Магию земли может вырвать у мира кто-нибудь, у кого хватит на это сил, но Земля – создание упрямое и терпеть не может, когда ее используют. За насилие над стихиями приходится платить. Но бывают ночи и даже дни, когда Земля предлагает себя как женщина, добровольно зовущая любовника в свои объятия.
Я приняла ее приглашение. Сняв барьеры, я ощутила, как ветер сдувает меня щепотками, как пыль в ночи, но в каждую оставшуюся пылинку вливалась сила. Я отдавала себя ночи, и она наполняла меня, земля под ногами обнимала меня, восходила через подошвы моих ног, как питает она дерево, – глубоко, спокойно, прохладно.
На миг я засомневалась, хочу ли я сдвинуть ноги с места в ходьбе, боялась разорвать контакт. Ветер вихрился вокруг меня, сбрасывал волосы на лицо, нес запах горелой листвы, и я засмеялась. Потом я пошла по каменной дорожке, и с каждым щелчком моих каблуков шла вместе со мной Земля. Я шла сквозь ночь, будто плыла, плыла в потоках силы.


Кел отодвинулся, чтобы видеть и Дома, и нас всех. Кеелин осталась на дорожке, но сила улетала, будто она летела с ветром и сейчас он уносил ее дальше. С последним прохладным, пряным прикосновением она исчезла.
Я внезапно наглухо вернулась в собственную кожу. За каждую магию приходится платить, но не за эту. Эта мне предложила себя сама, я не просила. Может быть, поэтому я сейчас ощущала себя сильной и цельной, а не измотанной.

Много мыслительной заботы посвятил он и сердцу и его мудреным законам.
Наблюдая сознательно и бессознательно отражение красоты на воображение, потом переход впечатления в чувство, его симптомы, игру, исход и глядя вокруг себя, подвигаясь в жизнь, он выработал себе убеждение, что любовь, с силою Архимедова рычага, движет миром; что в ней лежит столько всеобщей, неопровержимой истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении. Где же благо? Где зло? Где граница между ними?
При вопросе: где ложь? - в воображении его потянулись пестрые маски настоящего и минувшего времени. Он с улыбкой, то краснея, то нахмурившись, глядел на бесконечную вереницу героев и героинь любви: на донкихотов в стальных перчатках, на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью в разлуке; на пастушков с румяными лицами и простодушными глазами навыкате и на их Хлой с барашками.
Являлись перед ним напудренные маркизы, в кружевах, с мерцающими умом глазами и с развратной улыбкой; потом застрелившиеся, повесившиеся и удавившиеся Вертеры; далее увядшие девы, с вечными слезами любви, с монастырем, и усатые лица недавних героев, с буйным огнем в глазах, наивные и сознательные донжуаны, и умники, трепещущие подозрения в любви и втайне обожающие своих ключниц... все, все!
При вопросе: где же истина? - он искал и вдалеке и вблизи, в воображении и глазами примеров простого, честного, но глубокого и неразрывного сближения с женщиной и не находил; если, казалось, и находил, то это только казалось, потом приходилось разочаровываться, и он грустно задумывался и даже отчаивался.
"Видно, не дано этого блага во всей его полноте, - думал он, - или те сердца, которые озарены светом такой любви, застенчивы: они робеют и прячутся, не стараясь оспаривать умников; может быть, жалеют их, прощают им во имя своего счастья, что те топчут в грязь цветок, за неимением почвы, где бы он мог глубоко пустить корни и вырасти в такое дерево, которое бы осенило всю жизнь".
Глядел он на браки, на мужей и в их отношениях к женам всегда видел сфинкса с его загадкой, все будто что-то непонятное, недосказанное; а между тем эти мужья не задумываются над мудреными вопросами, идут по брачной дороге таким ровным, сознательным шагом, как будто нечего им решать и искать.
"Не правы ли они? Может быть, в самом деле больше ничего не нужно", - с недоверчивостью к себе думал он, глядя, как одни быстро проходят любовь как азбуку супружества или как форму вежливости, точно отдали поклон, входя в общество, и - скорей за дело!
Они нетерпеливо сбывают с плеч весну жизни; многие даже косятся потом весь век на жен своих, как будто досадуя за то, что когда-то имели глупость любить их.
Других любовь не покидает долго, иногда до старости, но их не покидает никогда и улыбка сатира...
Наконец, бо'льшая часть вступает в брак, как берут имение, наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом - она хозяйка, мать, наставница детей; а на любовь смотрят, как практический хозяин смотрит на местоположение имения, то есть сразу привыкает и потом не замечает его никогда.
- Что же это: врожденная неспособность вследствие законов природы, - говорил он, - или недостаток подготовки, воспитания?.. Где же эта симпатия, не теряющая никогда естественной прелести, не одевающаяся в шутовский наряд, видоизменяющаяся, но не гаснущая? Какой естественный цвет и краски этого разлитого повсюду и всенаполняющего собой блага, этого сока жизни?
Он пророчески вглядывался в даль, и там, как в тумане, появлялся ему образ чувства, а с ним и женщины, одетой его светом и сияющей его красками, образ такой простой, но светлый, чистый.
- Мечта! мечта! - говорил он, отрезвляясь, с улыбкой, от праздного раздражения мысли. Но очерк этой мечты против воли жил в его памяти.
Сначала ему снилась в этом образе будущность женщины вообще; когда же он увидел потом, в выросшей и созревшей Ольге, не только роскошь расцветшей красоты, но и силу, готовую на жизнь и жаждущую разумения и борьбы с жизнью, все задатки его мечты, в нем возник давнишний, почти забытый им образ любви, и стала сниться в этом образе Ольга, и далеко впереди казалось ему, что в симпатии их возможна истина - без шутовского наряда и без злоупотреблений.
Не играя вопросом о любви и браке, не путая в него никаких других расчетов, денег, связей, мест, Штольц, однакож, задумывался о том, как примирится его внешняя, до сих пор неутомимая деятельность с внутреннею, семейною жизнью, как из туриста, негоцианта он превратится в семейного домоседа? Если он успокоится от этой внешней беготни, чем наполнится его жизнь в домашнем быту? Воспитание, образование детей, направление их жизни, конечно, не легкая и не пустая задача, но до нее еще далеко, а до тех пор что же он будет делать?
Эти вопросы давно и часто тревожили его, и он не тяготился холостою жизнью; не приходило ему в голову, как только забьется его сердце, почуя близость красоты, надеть на себя брачные цепи. Оттого он как будто пренебрегал даже Ольгой-девицей, любовался только ею, как милым ребенком, подающим большие надежды; шутя, мимоходом, забрасывал ей в жадный и восприимчивый ум, новую, смелую мысль, меткое наблюдение над жизнью и продолжал в ее душе, не думая и не гадая, живое понимание явлений, верный взгляд, а потом забывал и Ольгу и свои небрежные уроки.
А по временам, видя, что в ней мелькают не совсем обыкновенные черты ума, взгляды, что нет в ней лжи, не ищет она общего поклонения, что чувства в ней приходят и уходят просто и свободно, что нет ничего чужого, а все свое, и это свое так смело, свежо и прочно - он недоумевал, откуда далось ей это, не узнавал своих летучих уроков и заметок.
Останови он тогда внимание на ней, он бы сообразил, что она идет почти одна своей дорогой, оберегаемая поверхностным надзором тетки от крайностей, но что не тяготеют над ней, многочисленной опекой, авторитеты семи нянек, бабушек, теток, с преданиями рода, фамилии, сословия, устаревших нравов, обычаев, сентенций; что не ведут ее насильно по избитой дорожке, что она идет по новой тропе, по которой ей приходилось пробивать свою колею собственным умом, взглядом, чувством.
А природа ее ничем этим не обидела; тетка не управляет деспотически ее волей и умом, и Ольга многое угадывает, понимает сама, осторожно вглядывается в жизнь, вслушивается... между прочим, и в речи, советы своего друга...
Он этого не соображал ничего и только ждал от нее многого впереди, но далеко впереди, не проча никогда ее себе в подруги.
А она, по самолюбивой застенчивости, - долго не давала угадывать себя, и только после мучительной борьбы за границей он с изумлением увидел, в какой образ простоты, силы и естественности выросло это многообещавшее и забытое им дитя. Там мало-помалу открывалась перед ним глубокая бездна ее души, которую приходилось ему наполнять и никогда не наполнить.
Сначала долго приходилось ему бороться с живостью ее натуры, прерывать лихорадку молодости, укладывать порывы в определенные размеры, давать плавное течение жизни, и то на время: едва он закрывал доверчиво глаза, поднималась опять тревога, жизнь била ключом, слышался новый вопрос беспокойного ума, встревоженного сердца; там надо было успокоивать раздраженное воображение, унимать или будить самолюбие. Задумывалась она над явлением - он спешил вручить ей ключ к нему.
Вера в случайности, туман галлюцинации исчезали из жизни. Светла и свободна, открывалась перед ней даль, и она, как в прозрачной воде, видела в ней каждый камешек, рытвину и потом чистое дно.
- Я счастлива! - шептала она, окидывая взглядом благодарности свою прошедшую жизнь, и, пытая будущее, припоминала свой девический сон счастья, который ей снился когда-то в Швейцарии, ту задумчивую, голубую ночь, и видела, что сон этот, как тень, носится в жизни.
"За что мне это выпало на долю?" - смиренно думала она. Она задумывалась, иногда даже боялась, не оборвалось бы это счастье.
Шли годы, а они не уставали жить. Настала и тишина, улеглись и порывы; кривизны жизни стали понятны, выносились терпеливо и бодро, а жизнь все не умолкала у них.
Ольга довоспиталась уже до строгого понимания жизни; два существования, ее и Андрея, слились в одно русло; разгула диким страстям быть не могло: все было у них гармония и тишина.
Казалось бы, заснуть в этом заслуженном покое и блаженствовать, как блаженствуют обитатели затишьев, сходясь трижды в день, зевая за обычным разговором, впадая в тупую дремоту, томясь с утра до вечера, что все передумано, переговорено и переделано, что нечего больше говорить и делать, и что "такова уж жизнь на свете".
Снаружи и у них делалось все, как у других. Вставали они хотя не с зарей, но рано; любили долго сидеть за чаем, иногда даже будто лениво молчали, потом расходились по своим углам или работали вместе, обедали, ездили в поля, занимались музыкой... как все, как мечтал и Обломов...
Только не было дремоты, уныния у них, без скуки и без апатии проводили они дни; не было вялого взгляда, слова; разговор не кончался у них, бывал часто жарок.
По комнатам разносились их звонкие голоса, доходили до сада, или тихо передавали они, как будто рисуя друг перед другом узор своей мечты, неуловимое для языка первое движение, рост возникающей мысли, чуть слышный шепот души...
И молчание их было - иногда задумчивое счастье, о котором одном мечтал бывало Обломов, или мыслительная работа в одиночку над нескончаемым, задаваемым друг другу материалом...
Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо, море - все будило их чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
Не встречали они равнодушно утра; не могли тупо погрузиться в сумрак теплой, звездной, южной ночи. Их будило вечное движение мысли, вечное раздражение души и потребность думать вдвоем, чувствовать, говорить!..
Но что же было предметом этих жарких споров, тихих бесед, чтений, далеких прогулок?
Да все. Еще за границей Штольц отвык читать и работать один: здесь, с глазу на глаз с Ольгой, он и думал вдвоем. Его едва-едва ставало поспевать за томительною торопливостью ее мысли и воли.
Вопрос, что он будет делать в семейном быту, уж улегся, разрешился сам собою. Ему пришлось посвятить ее даже в свою трудовую, деловую жизнь, потому что в жизни без движения она задыхалась, как без воздуха.
Какая-нибудь постройка, дела по своему или обломовскому имению, компанейские операции - ничто не делалось без ее ведома или участия. Ни одного письма не посылалось без прочтения ей, никакая мысль, а еще менее исполнение не проносилось мимо нее; она знала все, и все занимало ее, потому что занимало его.
Сначала он делал это потому, что нельзя было укрыться от нее: писалось письмо, шел разговор с поверенным, с какими-нибудь подрядчиками - при ней, на ее глазах; потом он стал продолжать это по привычке, а наконец это обратилось в необходимость и для него.
Ее замечание, совет, одобрение или неодобрение стали для него неизбежною поверкою: он увидел, что она понимает точно так же, как он, соображает, рассуждает не хуже его... Захар обижался такой способностью в своей жене, и многие обижаются, - а Штольц был счастлив!

Он не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое читал, не обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или философских вопросов, он говорил с увлечением, с страстью: он как будто рисовал ей бесконечную, живую картину знания. После из памяти ее исчезали подробности, но никогда не сглаживался в восприимчивом уме рисунок, не пропадали краски и не потухал огонь, которым он освещал творимый ей космос.
Он задрожит от гордости и счастья, когда заметит, как потом искра этого огня светится в ее глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит в речи, как мысль эта вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней в уме и выглядывает из ее слов, не сухая и суровая, а с блеском женской грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на светлое дно ее жизни.
Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование, и никогда еще в жизни не бывал он поглощен так глубоко, ни в пору ученья, ни в те тяжелые дни, когда боролся с жизнью, выпутывался из ее изворотов и крепчал, закаливая себя в опытах мужественности, как теперь, нянчась с этой неумолкающей, вулканической работой духа своей подруги!
- Как я счастлив! - говорил Штольц про себя и мечтал по-своему, забегал вперед, когда минуют медовые годы брака.
Вдали ему опять улыбался новый образ, не эгоистки Ольги, не страстно любящей жены, не матери-няньки, увядающей потом в бесцветной, никому не нужной жизни, а что-то другое, высокое, почти небывалое...
Ему грезилась мать-создательница и участница нравственной и общественной жизни целого счастливого поколения.
Он с боязнью задумывался, достанет ли у ней воли и сил... и торопливо помогал ей покорять себе скорее жизнь, выработать запас мужества на битву с жизнью - теперь именно, пока они оба молоды и сильны, пока жизнь щадила их или удары ее не казались тяжелы, пока горе тонуло в любви.
Мрачились их дни, но ненадолго. Неудачи в делах, утрата значительной суммы денег - все это едва коснулось их. Это стоило им лишних хлопот, разъездов, потом скоро забылось.
Смерть тетки вызвала горькие, искренние слезы Ольги и легла тенью на ее жизнь на какие-нибудь полгода.
Самое живое опасение и вечную заботу рождали болезни детей; но лишь миновало опасение, возвращалось счастье.

(перепишу)
Это уж 4ый пост, который я пишу потом или переписываю. Реальность поглотила меня совершенно. И знаете что? Это прекрасно!!!